Последнее из
произведений Сэлинджера (р. 1919), повесть «Хэпворт
16, 1924», увидело свет в 1965 г., и с тех пор
писатель не опубликовал ни одной новой
истории, если не считать интервью, которое
он дал газете «Нью-Йорк таймс» в 1974 г. «Не
публикуешь — и на душе спокойно. Мир и
благодать. А опубликуешь что-нибудь — и
прощай покой!» — говорил он корреспонденту
этой газеты[1].
Между прочим, это было
второе интервью, которое когда-либо давал
писатель. А со времени первого, данного им в
1953 г. девочке Шерли Блейни для школьного
отдела газеты г. Корниша (штат Нью-Гемпшир),
куда только что из нью-йоркского пригорода
переселился писатель (и где он живет поныне),
прошло ни много ни мало— двадцать один год.
Правда, интервью, взятое девочкой, газета
напечатала не в скромном уголке школьного
отдела, а на месте передовой статьи, чем
Сэлинджер был крайне недоволен. Однако с
тех пор ссылки на эту беседу, поскольку
писатель сообщил в ней несколько
неизвестных дотоле фактов своей биографии,
фигурируют буквально во всех
фундаментальных работах о нем.
Что касается интервью в
«Нью-Йорк тайме», то оно появилось
исключительно в связи с тем, что писатель в
1974 г. узнал о попытке опубликовать без
разрешения некоторые из его ранних
рассказов, не вошедших в сборники. «Я люблю
писать, но пишу главным образом для самого
себя, для собственного удовольствия. За это,
конечно, приходится расплачиваться: меня
считают человеком странным, нелюдимым. Но я
всего-навсего хочу оградить себя и свой
труд от других»[2],—
заключил Сэлинджер беседу с
корреспондентом «Нью-Йорк таймс».
Несмотря на столь
длительное молчание писателя, критическая
«сэлинджериана», давно уже составляющая
внушительную область американистики,
продолжала и продолжает пополняться все
новыми работами. Одни лишь набранные мелким
шрифтом списки рецензий, статей,
диссертаций и книг, посвященных, как
выразился американский литературовед
Эдмунд Уилсон, «крупнейшему из ныне
здравствующих писателей»[3],
занимают десятки страниц. Не повлияло
затворничество автора[4]
и на популярность его произведений[5].
«Люди продолжают покупать и читать книги
Сэлинджера,— писал в начале 80-х годов
американский критик Дэннис О'Коннор.—
Сэлинджер по-своему такой же провидец, как
Эмерсон и Уитмен, и такой же законченный
мастер, как Элиот и Фолкнер»[6].
Известно, что
необычайная популярность — вначале в США, а
затем и во всем мире — пришла к Сэлинджеру
после выхода в свет в 1951 г. его повести «Ловец
во ржи». И сразу же вспыхнула дискуссия о
творчестве этого художника, не утихшая,
впрочем, и поныне. Укажем, например, на
происшедший в 80-е годы коренной пересмотр,
казалось бы, совершенно традиционного уже
истолкования образа героя повести Холдена
Колфилда, предпринятый в советском
литературоведении. Если дотоле этот
персонаж своим романтическим бунтом против
порядков американского капиталистического
общества вызывал, по определению В.
Скороденко, «сердечное умиление» не у
одного поколения критиков, то в монографии
Г. Анджапаридзе «Потребитель? Бунтарь?
Борец?»[7]
Холден Колфилд охарактеризован как
истеричный, капризный юный буржуа, мучимый
смутной неудовлетворенностью от того, что
общество не соглашалось признать его идеи и
выдумки гениальными, отказываясь принять
его с распростертыми объятиями в свое лоно.
Но если повесть «Ловец во ржи», написанная в
реалистической манере, вызвала (и
продолжает, как видим, вызывать) споры об
идейной принадлежности ее героя, то все
последующие произведения Сэлинджера —
сборник «Девять рассказов» (1953) и повести о
Глассах (1955—1965) —питают дискуссии о
творчестве писателя (реалист он или
модернист, религиозный мистик,
испытывающий сильное влечение к реализму,
или декадент), помимо прочего, еще и тем, что
изобилуют множеством «темных мест»,
загадочных эпизодов, символов, намеков и
знаков, не поддающихся на первый взгляд
логической интерпретации. Порой — это
отдельные слова, фразы, иногда — целые
эпизоды и даже сюжетные ходы.
Скажем, в повести «Выше
стропила, плотники» рассказчик Бадди Гласс,
сообщая о событиях, происходивших в связи с
тем, что его старший брат не явился на обряд
собственного бракосочетания, заключает,
что в качестве свадебного подарка брату он
мог бы послать окурок сигары, поскольку все
подарки брачующимся обычно бессмысленны: «Просто
окурок сигары в небольшой красивой
коробочке. Можно бы еще приложить чистый
листок бумаги вместо объяснения»[8].
На чем повесть и заканчивается.
Спрашивается, какое объяснение мог
содержать чистый листок бумаги?
Или другой пример, из
другого произведения — рассказа «И эти
губы, и глаза зеленые». Название рассказа —
строка из стихотворения, напоминающая
герою о его любимой женщине. И вместе с тем
на протяжении всего текста настойчиво
подчеркивается, что глаза у этой женщины
синие-синие. Но, позвольте, почему же не
зеленые, а синие?
Способны ли
проникновение в подобного рода тайнопись
художника, расшифровка его криптографии
внести в споры об идейной направленности
его творчества определенную ясность? Ведь
шифруется всегда нечто очень важное!
Представим же далее читателю этой книжки
наши соображения по разгадке «темных мест»
в «Девяти рассказах» и повестях о Глассах
Сэлинджера.