К альбигойским
ассоциациям в «Мастере и Маргарите»
примыкает, на наш взгляд, и столь
распространившийся в результате
популярности романа афоризм «рукописи не
горят». Припомним, при каких
обстоятельствах эти слова были произнесены
Воландом в разговоре с Мастером.
Когда Мастер
мимоходом упомянул о написанном им романе,
Воланд, в свою очередь, поинтересовался, о
чем он.
«—
Роман о Понтии Пилате.
Тут опять закачались и
запрыгали язычки свечей, задребезжала
посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым
образом, но никого не испугал и смехом этим
не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.
—
О чем, о чем?
О ком? — заговорил
Воланд, перестав
смеяться.— Вот теперь? Это потрясающе! И
вы не могли найти другой темы? Дайте-ка
посмотреть,— Воланд протянул руку ладонью
кверху.
—
Я, к сожалению,
не могу этого сделать,— ответил Мастер,—
потому что я сжег его в печке.
—
Простите, не поверю,— ответил Воланд,—
этого быть не
может. Рукописи
не горят.— Он повернулся к
Бегемоту и сказал: — Ну-ка, Бегемот, дай
сюда роман.
Кот моментально
вскочил со стула, и все увидели, что он сидел
на толстой пачке рукописей. Верхний
экземпляр кот с поклоном подал Воланду.
Маргарита задрожала и закричала, волнуясь
вновь до слез:
— Вот она рукопись!»[1].
Спрашивается, почему
роман, который Мастер сжег, оказался в конце
концов невредимым? Тем паче, что автор его, в
отличие от одного из своих прототипов —
украинского философа Сковороды, никому
предварительно списков своей брошенной в
огонь книги не дарил.
Зададимся, наконец,
вопросом, который мы всякий раз ставили и
прежде, подступая к расшифровке
«темных мест» романа. А именно — нет ли у описанной Булгаковым
фантастической ситуации какой-нибудь более
или менее идентичной модели, скажем, в
сказках, легендах, апокрифах,
агиографической (житийной) литературе?
В самом деле, рукопись
предана огню, сожжена, а в итоге оказалась
несгоревшей!
Читатель нашей книги
уже понимает, что модель такой ситуации
существует и что мы ее нашли опять-таки
среди книжных источников булгаковского
романа, связанных с историей альбигойцев.
Остановимся на ней
подробней.
За четыре года до
начала альбигойских войн, в 1205 г., из Испании
в Лангедок для борьбы с альбигойской ересью
прибыл славившийся своей фанатичностью
приор Доминик де Гусман — будущий
основатель доминиканского монашеского
ордена (и впоследствии католический святой)
. Он выступал с проповедями, вел с
альбигойскими богословами яростные
диспуты и однажды, как повествуют легенды и
обширная житийная литература о нем, но
окончании спора изложил свои доводы
письменно и манускрипт вручил оппонентам.
Но альбигойцы, посовещавшись, решили
предать эту рукопись огню. Каково же было их
потрясение, повествует легенда (ее, в
частности, приводит в своей «Истории
альбигойцев» Н. Пейра), когда «пламя
отнеслось к рукописи Доминика с
благоговением и трижды оттолкнуло ее от
себя»[2].
Эта легенда, думается,
и послужила Булгакову отправной точкой для
разработки фантастической истории,
приключившейся с рукописью Мастера. Ведь
манускрипт Доминика, к коему «пламя
отнеслось с благоговением», носил
экзегетический характер, т. е. являлся
толкованием Священного писания. Но
своеобразным толкованием последнего
является и роман Мастера об Иешуа и Пилате.
Отчего, по Булгакову или, вернее, по логике
избранной им модели (и к вящему интересу
сюжета), рукопись такого сочинения сгореть
не могла!
Однако же поистине не
только книги, но и слова имеют свою судьбу:
вот уж около двадцати лет, как слова Воланда
о том, что рукописи не горят, не только «простые
читатели» романа, а и литературные критики
понимают совсем иначе, чем толковал их сам
Воланд и чем это согласуется с концепцией
романа. Во всяком случае, до сих пор слова «рукописи
не горят» трактовались и трактуются в
равной мере булгаковедами и читателями
совершенно однозначно: если, мол,
литературное произведение написано по-настоящему
талантливо, но света еще по той пли иной
причине не увидело, оно ни при каких
условиях не пропадет, не погибнет.
В этой связи критиками
на разные лады высказывалось убеждение, что
упрямая сила творческого духа проложит
себе дорогу и восторжествует; что история
раньше или позже все расставит по местам и
правда выйдет наружу; что все сбудется для
того, кто умеет ждать; что сам Булгаков
горячо верил в несомненное торжество
справедливости, в то, что настоящее
искусство в конце концов завоюет себе
признание[3].
И восторженно-романтическая
эта трактовка слов «рукописи не горят»,
вложенных писателем в уста дьявола и
имевших в своей подоснове легенду о
нетленности манускрипта экзегетического
содержания, вряд ли уйдет когда-либо из
читательского сознания.