О том, что в некоторых
эпизодах и сюжетных линиях «Мастера и
Маргариты» слышны отголоски
апокрифических мотивов, писали еще в 1967 г., т.
е. сразу по выходе журнального варианта
романа и первых его переводов на английский
язык. Отмечалось, в частности, что в
трактовке, свойственной апокрифам, а не по
Евангелию даны Булгаковым страдания Иешуа[1].
Как отражение неортодоксальных
христианских воззрений многократно
комментировалось также и то место в романе,
где к Воланду является Левий Матвей с
просьбой от Иешуа, чтобы дух зла взял с
собой Мастера и его подругу и наградил их
покоем.
И в самом деле, сцена
эта как бы иллюстрирует догмат тех еретиков,
которые считали, что земля не подвластна
богу и целиком находится в распоряжении
дьявола. Ведь многие еретики (манихеи,
богомилы, патарены, вальденсы, тиссераны,
альбигойцы) верили в существование
одновременно двух царств: света и тьмы,
добра и зла. В царстве света, утверждали они,
господствует бог, в царстве тьмы повелевает
сатана. Подкреплялось же это следующим
рассуждением. Если бог — творец всего мира,
то он и виновник присущего этому миру зла,
но в таком случае он не всеблагой; а если бот
бессилен устранить зло, то он не всемогущ,
ибо тогда злом управляет некая иная сила.
Вывод же был таков: бог света повелевает
горними сферами, а князь тьмы — землей.
В соответствии с
такими взглядами выстроена в романе «Мастер
и Маргарита» Булгаковым и сцена, в которой
волшебные черные кони несут всадников во
главе с Воландом прочь от земли.
«Ночь обгоняла
кавалькаду, сеялась на нее сверху и
выбрасывала то там, то тут в загрустившем
небе белые пятнышки звезд.
Ночь густела, летела
рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав
их с плеч, разоблачала обманы. И когда
Маргарита, обдуваемая прохладным ветром,
открывала глаза, она видела, как меняется
облик всех летящих к своей цели. Когда же
навстречу им из-за края леса начала
выходить багровая и полная лупа, все обманы
исчезли, свалилась в болото, утонула в
туманах колдовская нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали
бы Коровьева-Фагота, самозванного
переводчика при таинственном и не
нуждающемся ни в каких переводах
консультанте, в том, кто теперь летел
непосредственно рядом с Воландом по правую
руку подруги Мастера. На месте того, кто в
драной цирковой одежде покинул Воробьевы
горы под именем Коровьева-Фагота, теперь
скакал, тихо звеня золотою цепью повода,
темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и
никогда не улыбающимся лицом. Он уперся
подбородком в грудь, он не глядел на луну, он
не интересовался землею под собою, он думал
о чем-то своем, летя рядом с Во-ландом.
—
Почему он так
изменился? — спросила тихо
Маргарита под свист ветра у Воланда.
—
Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил,—
ответил Воланд, поворачивая к Маргарите
свое лицо, с тихо горящим глазом,— его
каламбур, который он сочинил, разговаривая
о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю
пришлось после этого прошутить немного
больше и дольше, нежели он предполагал. Но
сегодня такая ночь, когда сводится счеты.
Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!»[2]
То, что свет и тьма —
слагаемые столь дорого обошедшейся рыцарю
шутки — являются компонентами манихейской
космогонии, было отмечено многими. Но в чем
же все-таки эта шутка заключалась? И как
звучала, раз уж была облечена в форму
каламбура? Есть в описании рыцаря и другие
загадки. Почему он в одном случае (для
окружения Воланда) — Фагот, а в другом (для
общения с людьми) — Коровьев, а в истинном
рыцарском своем «вечном облике» имени
полностью лишен?
Прояснить все это
никто пока не пытался — внимание
исследователей романа образ Коровьева-Фагота
всерьез еще к себе не привлекал. Разве что Э.
Стенбок-Фермор (США) в 1969 г. высказала
предположение, что в нем, влдимо,
своеобразно воплощен — как спутник дьявола
— доктор Фауст, да в 1973 г. Э. К. Райт (Канада)
писал, что Коровьев-Фагот — персонаж
незначительный, проходной, «просто
переводчик»[3].
Правда, М. Йованович (Югославия)
в 1975 г. утверждал, что для понимания романа
образ Коровьева-Фагота очень важен, ибо
относится «к наивысшему уровню
философствования в кругу Воланда», но этим
замечанием и ограничился[4].
Может быть, исследователя остановил ряд
связанных с этим персонажем «темных мест»?
Тем более что, по мнению Йовановича,
осуществить реконструкцию неудачной шутки
безымянного рыцаря (насчет света и тьмы)
вряд ли вообще возможно.
Кое-что, однако, нам
удалось расшифровать. Например,
семантические компоненты имени Фагот.
Булгаков, на наш взгляд, соединил в нем два
разноязычных слова: русское «фагот» и
французское «fagot».
Тут надо иметь в виду, что комплекс
словарных значений современной
французской лексемы «fagot»
(«связка веток») утратил отношение к
музыкальному инструменту — буквально «связка
дудок» («фагот» — по-французски «basson»),—
и в числе этих значений есть такие
фразеологизмы, как «кtre
habillй comme
une fagot» («быть, как
связка дров», т. е. безвкусно одеваться) и «sentir
le
fagot» («отдавать
ересью», т. е. отдавать костром, связками
веток для костра). Не прошел, как нам кажется,
Булгаков и мимо родственного лексеме «fagot»
однокоренного французского слова «fagotin»
(шут).
Таким образом,
заключенную в имени Фагот характеристику
интересующего нас персонажа определяют три
момента. Он, во-первых, шут (имеющий
отношение к музыке), во-вторых, безвкусно
одет, и в-третьих, еретически настроен.
Шутовская манера
поведения и причастность Коровьева-Фагота
к музыке (вокальной) обозначены уже в начале
романа, когда при встрече с Берлиозом он
просит «на четверть литра… поправиться...
бывшему регенту!»[5].
А в середине романа Коровьева как «видного
специалиста по организации хоровых кружков»
рекомендует своим подчиненным заведующий
городским зрелищным филиалом, после чего «специалист-хормейстер»
проорал:
«— До-ми-соль-до! —
вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов,
где они пытались спастись от пения,
Косарчуку сказал, что у того абсолютный
слух, заныл, заскулил, просил уважить
старого регента-певуна, стукал камертоном
по пальцам, умоляя грянуть „Славное море".
Грянули. И славно
грянули. Клетчатый, действительно, понимал
свое дело. Допели первый куплет. Тут регент
извинился, сказал: „Я на минутку!” — и...
исчез»[6].
С момента своего
появления в романе и до последней главы, где
он превращается в темно-фиолетового рыцаря,
Коровьев-Фагот одет удивительно безвкусно,
по-клоунски. На нем клетчатый кургузый
пиджачок и клетчатые же брючки, на
маленькой головке жокейский картузик, на
носу треснувшее пенсне, «которое давно пора
было бы выбросить на помойку». Только на
балу у Сатаны он появляется во фраке с
моноклем, но, «правда, тоже треснувшим»[7].
Драная безвкусная
цирковая одежда, гаерский вид, шутовские
манеры — вот, выходит, какое наказание было
определено безымянному рыцарю за каламбур
о свете и тьме! Причем «прошутить» (т. е.
состоять в шутах) ему пришлось, как мы
помним, «немного больше и дольше, нежели он
предполагал».
Но сколько же? Если
попытаться трактовать полученный
результат буквально и если булгаковский
персонаж — одновременно и рыцарь, и еретик,
то следы его прототипов надо искать в XII—XIII вв. в
Провансе, в эпоху распространения
альбигойской ереси. Так что вынужденное
шутовство — наказание безымянного рыцаря
за неудачный каламбур — длилось ни много ни
мало, а целых семь или восемь веков.
Здесь, однако, в
интересах дальнейшего анализа романа
следует коротко коснуться некоторых
трагических, кровавых событий эпохи
альбигойской ереси, происходивших в 1209—1229
гг., т. е. во времена крестовых походов,
объявленных папой Иннокентием III
против альбигойцев. Поводом к ним послужило
убийство папского легата Петра де
Кастельно. Оно было совершено одним из
приближенных вождя еретиков графа Раймунда
VI
Тулузского. Состоявшее в основном из
северно-французского рыцарства войско
крестоносцев под водительством графа
Симона де Монфора жесточайшим образом
расправлялось с еретиками, тем более что
католическое воинство рассчитывало
поживиться за счет богатых городов
Лангедока, а Монфору, в частности, были
обещаны владения отлученного папой от
церкви Раймунда VI.
В одном только городе
Безье крестоносцами было убито не менее
пятнадцати тысяч человек. Существует
легенда, что, ворвавшись в Безье,
католические рыцари спросили папского
легата Арнольда Амальриха, кого из горожан
следует убивать. «Убивайте всех! — сказал
легат,— Господь узнает своих!»[8]
He
менее свиреп был и Монфор, приказавший
однажды не только ослепить сто тысяч
еретиков, но и отрезать им носы[9].
К концу 20-х годов XIII
в. альбигойская трагедия свершилась
окончательно. Богатейший цветущий край
Прованс с его замечательной цивилизацией
был разорен, а сами «альбигойцы, в сущности,
исчезли с исторической арены»[10].
Однако возвратимся к «Мастеру
и Маргарите», к образу Коровьева-Фагота. О
том, что он не просто и не только шут, мы
узнаем задолго до сцены, в которой Воланд и
его спутники улетают с земли. Уже в конце
первой части романа, почти незаметно для
читателя, сообщается, что Коровьев-Фагот —
рыцарь. К тому же — владеющий черной магией.
Имеем в виду эпизод появления в квартире №
50 буфетчика театра Варьете Сокова.
«Горничная» Гелла
спрашивает у прибывшего, что ему угодно.
'« — Мне необходимо
видеть гражданина артиста.
—
Как? Так-таки его самого?
—
Его,— ответил буфетчик печально.
—
Спрошу,— сказала, видимо колеблясь,
горничная и, приоткрыв дверь
в кабинет
покойного Берлиоза,
доложила: — Рыцарь, тут явился
маленький человек, который говорит, что ему
нужен мессир.
—
А пусть
войдет,— раздался из
кабинета разбитый
голос Коровьева»[11].
И далее читатель
узнает, что безымянный рыцарь еще и черный
маг: он видит потаенное и предсказывает
будущее.
«— У вас сколько
имеется сбережений?
Вопрос был задан
участливым тоном, но все-таки такой вопрос
нельзя не признать неделикатным. Буфетчик
замялся.
— Двести сорок девять
тысяч рублей в пяти сберкассах,— отозвался
из соседней
комнаты треснувший голос,— и дома под полом
двести золотых десяток.
Буфетчик как будто
прикипел к своему табурету.
— Ну, конечно, это не
сумма,— снисходительно
сказал Воланд своему гостю,— хотя,
впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы
когда умрете?
Тут уж буфетчик
возмутился.
—
Это никому не известно и никого не
касается,— ответил он.
—
Ну да, неизвестно,— послышался все тот
же дрянной голос из кабинета,— подумаешь,
бином Ньютона! Умрет он через девять
месяцев, в феврале будущего года, от рака
печени в клинике Первого МГУ, в четвертой
палате.
Буфетчик стал желт
лицом.
—
Девять месяцев, — задумчиво считал
Воланд. – Двести сорок девять тысяч... Это
выходит круглым счетом двадцать семь тысяч
в месяц? Маловато, но при скромной жизни
хватит. Да еще эти десятки.
—
Десятки реализовать не удастся, —
ввязался все тот же голос, леденя сердце
буфетчика,— по смерти Андрея Фокича дом
немедленно сломают и десятки будут
немедленно отправлены в Госбанк»[12].
Итак, Коровьев-Фагот,
он же безымянный рыцарь, способен видеть
скрытое и прорицать будущее. Кроме того (об
этом сообщает уже сцена бала у Сатаны), он не
менее сведущ, так сказать, и в делах
загробных, ибо о каждом из гостей знает всю
подноготную их земного и потустороннего
существования[13].
Подведем теперь итог
всему, что нам известно об этом персонаже.
Он шут и рыцарь, у него нет рыцарского имени,
он еретик и сочинил каламбур о свете и тьме,
за который был наказан. Кроме того, он
черный маг. Наконец, нам ведомо, что рыцарь
никогда не улыбается и что одежда у него
темно-фиолетовая.
Для поиска прототипа (или
нескольких прототипов) этого персонажа
приведенных выше сведений не так уж мало.
Тема света и тьмы,
например, часто обыгрывалась трубадурами
Прованса. Гильем Фигейра (1215 — ок. 1250)
проклинал в одной из своих сирвент
церковный Рим именно за то, что папские
слуги лукавыми речами похитили у мира свет.
О том, что католические монахи погрузили
землю в глубокую тьму, писал другой
известный трубадур, Пейре Карденаль (ок. 1210
—конец XIII
в.).
Так возникла у нас
догадка, которую в первом приближении можно
сформулировать следующим образом: а не
ведет ли рыцарь у Булгакова свое
происхождение от рыцарей-трубадуров времен
альбигойства? И безымянным остается потому,
что неизвестно имя автора самого
знаменитого эпического произведения той
эпохи — героической поэмы «Песня об
альбигойском крестовом походе»[14],
в которой также, как будет показано далее,
фигурирует тема света и тьмы?
О том, что с «Песней об
альбигойском крестовом походе» Булгаков
был знаком, свидетельства имеются
несомненные. Одно из них, как это ни
парадоксально, писатель оставил в «Театральном
романе», в числе героев которого — актер
Независимого театра Петр Бомбардов.
Фамилия для русского уха необычная: кроме «Театрального
романа», у нас нигде ее больше не встретишь.
А в предисловии к вышедшему в 1931 г. в Париже
и имевшемуся с начала 30-х годов в Ленинской
библиотеке первому тому академического
издания «Песни об альбигойском крестовом
походе» «Бомбардова» находим: сообщается,
что почетный советник и коллекционер Пьер
Бомбард был владельцем рукописи поэмы в XVIII
в.[15]
Что известно, однако, о
самом создателе поэмы? Существуют две
версии: поэма либо целиком сочинена
трубадуром, скрывшимся под псевдонимом
Гильем из Туделы, либо им создана лишь
первая часть поэмы, а остальные две с не
меньшим искусством написаны анонимом —
другим замечательным поэтом XIII в. Все
сведения об авторе (или авторах) поэмы могут
быть почерпнуты только из ее текста. Это
альбигойский рыцарь-трубадур, участник
битв с крестоносцами, отчего он и скрывает
свое настоящее имя, опасаясь инквизиции. Он
называет себя учеником волшебника Мерлина,
геомантом, умеющим видеть потаенное и
предсказывать будущее (и предсказавшим, в
частности, трагедию Лангедока), а также
некромантом, способным вызывать мертвецов
и беседовать с ними[16].
Теперь — о теме света
и тьмы в «Песне об альбигойском крестовом
походе». Она возникает уже в начале поэмы,
где рассказывается о провансальском
трубадуре Фолькете Марсельском, который
перешел в католичество, стал монахом,
аббатом, затем тулузским епископом и
папским легатом, прослывшим во времена
крестовых походов против альбигойцев одним
из самых жестоких инквизиторов. В поэме
сообщается, что еще в ту пору, когда Фолькет
был аббатом, свет потемнел в его монастыре.
А как же все-таки с тем
злосчастным для булгаковского рыцаря
каламбуром о свете и тьме, про который
рассказал Маргарите Воланд? Полагаем, что
его мы тоже нашли в «Песне об альбигойском
крестовом походе» — в конце описания
гибели при осаде Тулузы предводителя
крестоносцев — кровавого графа Симона де
Монфора. Последний в какой-то момент
посчитал, что осажденный город вот-вот
будет взят. «Еще один натиск, и Тулуза наша!»
— воскликнул он и отдал приказ перестроить
ряды штурмующих перед решительным
приступом. Но как раз во время паузы,
обусловленной этим перестроением,
альбигойские воины вновь заняли
оставленные было палисады и места у
камнеметательных машин. И когда
крестоносцы пошли на штурм, их встретил
град камней и стрел. Находившийся в
передних рядах у крепостной степы брат
Монфора Ги был ранен стрелою в бок. Симон
поспешил к нему, но не заметил, что оказался
прямо под камнеметательной машиной. Один из
камней и ударил его по голове с такой силой,
что пробил шлем и раздробил череп.
Смерть Монфора
вызвала в стане крестоносцев страшное
уныние. Зато в осажденной Тулузе она была
встречена бурным ликованием, ведь
ненавистней и опасней, чем он, врага у
альбигойцев не было! Не случайно автор «Песни
об альбигойском крестовом походе» сообщал:
A
totz cels de
la
Venc
aitals aventura que 1'escurs esclarzic[17].
(На всех в городе,
поскольку Симон умер,
Снизошло такое
счастье, что из тьмы сотворился свет).
Каламбур «1'escurs
esclarzic» («из
тьмы сотворился свет») адекватно по-русски,
к сожалению, передан быть не может. По-провансальски
же с точки зрения фонетической игры «1'escurs
esclarzic»
звучит красиво и весьма изысканно. Так что
каламбур темно-фиолетового рыцаря о свете и
тьме был «не совсем хорош» (оценка Воланда)
отнюдь не по форме, а по смыслу. И
действительно, согласно альбигойским
догматам, тьма — область, совершенно
отделенная от света, и, следовательно, из
тьмы свет сотвориться не может, как бог
света не может сотвориться из князя тьмы.
Вот почему по содержанию каламбур «1'escurs esclarzic»
в равной степени не мог устраивать ни силы
света, нм силы тьмы.
Непроясненными в
образе Коровьева-Фагота для
источниковедческой трактовки остаются, на
наш взгляд, только три момента: 1) почему
Фагот все-таки в общении с москвичами —
Коровьев; 2) почему безымянный рыцарь одет в
темно-фиолетовое платье; 3) почему, наконец,
у него мрачное, никогда не улыбающееся лицо?
Были же у Булгакова на все это какие-то
основания.
1) Фамилия Коровьев
вызывает у нас несколько ассоциаций из
области литературных приемов, которые были
в ходу у трубадуров (игра слов, аналогии,
антитезы), но ассоциаций неверифицируемых,
а от таких гипотез мы в данной книге
отказываемся. Остается напомнить лишь, что
свою вторую фамилию «переводчик» при
Воланде сымпровизировал в ответ на
требование пришедшего с проверкой в
квартиру № 50 председателя жилтоварищества
Босого:
«— Да кто вы такой
будете? Как ваша фамилия? — все суровее
спрашивал председатель и даже стал
наступать на неизвестного.
— Фамилия моя,—
ничуть не смущаясь суровостью, отозвался
гражданин,— ну, скажем, Коровьев»[18].
Итак, возможно, в
фамилии Коровьев никаких суггестивных
значений нет, достаточно того, что она
смешная и крайне редкая. Булгаков, как
известно, умел придумывать смешные фамилии.
Вот и в «Мастере и Маргарите» Никанор
Иванович Босой был поначалу Никодимом
Гавриловичем Поротым; Степа Лиходеев —
Гарасей Педулаевым; Варенуха — Нютоном,
Нутоном, Картоном, Благовестом, Бонифацием,
Внучатой; Римский — Библейским, Суковским,
Цупилиоти и т. д.[19]
2)
Французский историк XIX
в. Наполеон Пейра, изучавший
борьбу католического
Рима с
альбигойцами по
манускриптам того времени, сообщает в книге
«История альбигойцев», что в рукописи,
содержащей песни рыцаря-трубадура Каденета,
который состоял в свите одного из
альбигойских вождей, он обнаружил в
виньетке заглавной буквы изображение
автора в фиолетовом платье[20].
Труд Н. Пейра,
содержащий это сообщение, Булгаков мог
прочесть в Ленинской библиотеке (он
находится там и по сей день). Мы знаем, что
писатель часто прибегал к услугам всегда
имевшегося у него под рукой
энциклопедического словаря Брокгауза—Ефрона.
А там, в статье «Альбигойцы», содержится
ссылка именно на эту работу Пейра (кстати
сказать, как и на «Песню об альбигойском
крестовом походе»). Спрашивается, разве не
мог цвет костюма трубадура Каденета, о
котором рассказал Н. Пейра, отложиться в
памяти Булгакова и реализоваться в эпитете
«темно-фиолетовый»?
3)
Тот же Пейра, останавливаясь на
художественных особенностях «Песни об
альбигойском крестовом походе», отмечает,
что сердце создателя поэмы, как и сердце
отчизны поэта, «плачет бессмертным плачем»[21].
Когда альбигойская ересь была изничтожена,
а земли Прованса разорены и опустошены,
трубадуры создали так называемые песни-плачи
о гибели «самого музыкального, самого
поэтичного, самого рыцарского народа в мире»[22].
Одна из таких песен — плач
трубадура Бернарта Сикарта де
Марведжольса — цитируется (либо
используется в качестве эпиграфа)
авторами многих работ но истории
альбигойских войн: «С
глубокой печалью пишу я скорбную эту
сирвенту. О боже! Кто выразит мои муки! Ведь
плачевные думы повергают меня в
безысходную тоску. Я не в силах описать ни
скорбь свою, ни гнев... Я разъярен и
разгневан всегда; я
стенаю ночами, и стенания мои не смолкают,
даже когда сон охватывает меня. Где бы я ни
был, повсюду слышу,
как униженно кричит французам
придворная братия: „Сир!”
Французы же снисходят до жалости только,
если чуют добычу! Ах, Тулуза и Прованс! И
земля Ажена! Безье и Каркассон! Какими я вас
видел! Какими я вас вижу!»[23]
Можно ли допустить,
что по той же причине мрачен, никогда не
улыбается, думая свою скорбную думу, и
булгаковский темно-фиолетовый рыцарь?
Такое допущение, полагаем, имеет право на
существование — в
контексте того, что было уже сказано об
альбигойских аллюзиях в «Мастере и Маргарите». Вот почему, на
наш взгляд, в числе прототипов темно-фиолетового
рыцаря могут быть названы и неизвестный
провансальский поэт, скрывшийся под
псевдонимом Гильем из Туделы, и поэт-аноним,
предполагаемый автор продолжения «Песни об
альбигойском крестовом походе», и рыцарь-трубадур
Каденет, и трубадур Бернарт Сикарт де
Марведжольс.
[1]
См.: Blake P
A Bargain with the Devil.— New York Times Book Review, 1967,
Oct. 22, p 1.
[2]
Булгаков М. Указ.
соч., с. 794—795.
[3]
См.: Stenbock-Fermor
E. Bulgakov's «The Master and Margarita» and Goethe's «Faust».—
Slavic and
[4]
Jovanoviæ M. Utopia
Mihaila Bulgakova.
[5]
Булгаков М. Указ,
соч., с. 462.
[6]
Там же, с. 610.
[7]
Там же, с. 665.
[8]
Осокин Н. История
альбигойцев и их времени: В 2-х т. Казань,
1869, т. 1, с. 332.
[9]
Там же, с. 331.
[10]
Данэм Б
Герои и еретики: Политическая
история западной мысли. М., 1967, с. 222.
[11]
Булгаков М. Указ,
соч., с. 621.
[12]
Там же, с. 625.
[13]
Там же,
с. 680—686.
[14]
La chanson de la croisade albigeoise / Ed. et trad, par E. Martin-Chabot.
P., 1957-1961. T. 1-3.
[15]
La chanson de la croisade albigeoise / Ed. et trad. par E. Martin- Chabot. P.,
1931, t. 1, p,
XX (Premiиre йdition).
[16]
Первое издание «Песни...» имеется в
библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в
Ленинграде. См. об этом: Ребок М. В. Памятники французского и
провансальского языков IX—XV веков:
Списки материалов, имеющихся в Публичной
библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Минск, 1967, с. 102.
[17]
La chanson
de la croisade
albigeoise,
t.
3, p. 211
[18]
Булгаков М. Указ.
соч., с. 512.
[19]
Булгаков М. Указ,
соч., с. 512.
[20]
Peyrat N. Histoire des
Albigeois. Les Albigeois ot l’inquisition. P., 1870, t. 2, p. 86. О трубадуре
Каденете см.
также: Appel С. Der Trobador Cadenet.
[21]
Peyrat N. Op. cit., p.
84.
[22]
Peyrat N. Histoire des
Albigeois. II et III la croisade. P., 1882, t. 2, p. 151.
[23]
Anglade J. Les
troubadours de